Я не желала, чтобы кто-нибудь узнал о моих семейных неприятностях, и брала себя в руки каждый раз при встрече с продюсером, режиссером, швеей, костюмершей. Но мысль о возвращении домой вызывала у меня содрогание. Франсис Кон всё-таки заметил, что мне не по себе. Он беспокоился о том, что на меня могут воздействовать внешние факторы, переживал по поводу моей неудачной личной жизни или по крайней мере делал вид, что переживает. Выслушав меня, Кон посоветовал не принимать все это так близко к сердцу.
Казалось, он сочувствует мне, но потом я поняла, что ему на меня попросту наплевать. Я понимала: он беспокоится о своем фильме, о бюджете, но не думала, что все остальное оставляет его совершенно равнодушным. Я не просила его вникать в мои дела — хотя бы протянуть руку помощи. Он же объяснял мне, насколько важно появление этих фильмов для французского кинематографа — это давало работу многим людям. Он клялся мне, что чрезвычайно обеспокоен, как бы семейные проблемы не повлияли на мое моральное состояние. В доверительном телефонном разговоре накануне первого дня съемок я сообщила ему, что боюсь каждый день садиться за руль автомобиля, чтобы приехать на киностудию. Сделав королевский жест, он пообещал дать машину в мое распоряжение. Она и привезет меня завтра в Булонь-Бийянкур, где мы должны снимать первую сцену в интерьере.
Проснувшись на рассвете, я приготовилась отправиться на студию в роскошном экипаже. Я знала, что около десятка журналистов будут встречать меня там по случаю «первого поворота ручки». Я волновалась за мужа, которого оставила, как обычно, в прострации. Я волновалась по поводу текста, который, к счастью, был не так важен для первой сцены, я волновалась перед встречей с Робером Оссейном, в чьих объятиях я окажусь через несколько часов, и, наконец, волновалась за саму себя, и странно было бы вести себя иначе. Смогу ли достойно выполнить миссию, которая меня ожидает? Смогу ли я воплотить на экране романтическую личность? Предаваясь своим раздумьям на тротуаре острова Сен-Луи, я ждала машину киностудии. Мечтая, я была если не в облаках, то по крайней мере на луне. Я размышляла о диалоге, который мне предстояло произнести, о моей роли, о моем партнере.
Вот почему я не обратила внимания на громыхающий автомобиль начала пятидесятых годов, достойный торговки овощами. Это было нечто вроде фургона для перевозки скота, мчащегося на рассвете между Сеной и частными особняками, расположенными на набережной, с корзинами, полными фруктов и овощей. Остановившись вровень со мной, машина загудела, дверца открылась, и какой-то голос позвал меня:
— Мишель! Мишель!
Я спустилась с небес и узнала славного парня, которого все называли Мюмю. Он работал на киностудии. Я встречала его в кабинете у Кона, тот использовал Мюмю в качестве шофера-доставщика. Не желая верить в очевидное, я спросила его, что он тут делает на рассвете.
— Я приехал за вами, — ответил он без обиняков.
Я не поверила своим ушам. Мюмю сказал:
— Меня попросил продюсер. Я приехал отвезти вас в Булонский лес на киностудию.
Я заставила его повторить. Я спорила. Неужели Кон в первый день съемок первого фильма из серии «Анжелик» прислал этот фургончик, груженный ранними овощами, чтобы отвезти меня на студию, где собралось около десятка журналистов с фотоаппаратами через плечо?
— Да-да. Я нс ошибся, взяв эту машину. Во всяком случае, другой нет, — подтвердил Мюмю.
Скованная и расстроенная, я села на пассажирское сиденье, и мы поехали по пробуждающемуся Парижу. По дороге Мюмю объяснил мне, что в корзинах он перевозит морковь, лук-порей, сладкий корень и кабачки для обеда всей съемочной группы. Я подумала, что он шутит, и смеялась, хотя машина грозила развалиться на части при каждом повороте руля.
При подъезде к киностудии, остановив бравого Мюмю, я вышла из машины, и в этот момент на меня набросилась целая толпа журналистов и фотографов, которые изнывали от тоски, ожидая моего прибытия. Мюмю оставил свою развалюху у служебного входа. Я отвечала на самые разнообразные вопросы, ловко избегая всего, что касалось моей личной жизни. Журналисты были очень милы. Я была в бешенстве. Войдя в студию, я увидела Кона, ходящего по павильону. Я отчитала его за машину, которую он прислал за мной. Ни капли не смущаясь, он ответил, что другой не было. Я вежливо заметила, что в интересах фильма, да и в моих тоже, можно было бы найти что-нибудь получше — нечто вроде автомобилей, предназначенных для этих дам и девушек, которые уже прогуливались по съемочной площадке на высоких каблуках, добавила я уже саркастическим тоном. А ведь им не пришлось ехать через весь город! Кстати, я их узнала. Это были те же особы, которые присутствовали на моих кинопробах. Они смотрели нз меня без всякой симпатии, закатив глаза.
Мне они тоже совсем не понравились, скорее, наоборот, показались отвратительными сверх всякой меры. Для них, жен и невсст продюсеров и режиссеров, нашлись приличные автомобили.
С легкостью, буквально ошеломившей меня, Кон заявил, что в любом случае в контракте не предусмотрено, чтобы меня перевозил лимузин. И так будет всегда. Точка. Я вернулась в свою гримерную. И все дни, пока шли съемки, я приезжала на студию в этом экипаже. У меня никогда не было другой машины. На экране я разъезжала в шикарной карете, по городу — в фургоне для перевозки скота. Причем за все время такая ситуация не поменялась ни на йоту.
Я познакомилась со своей постоянной гримершей, и она стала моей подругой. Раньше Маги Бернале работала с Ядвигой Фейер и Мартин Кароль, которые еще до меня изображали на экране страстных возлюбленных. Она сделала мне «глаза лани» — их изобрела Джина Лоллобриджида, а затем популяризировали Брижит Бардо и другие. Тогда была мода на раскосые глаза, подведенные к вискам с помощью длинной кисточки с черной тушью. Из-за этого у всех нас было одинаковое выражение лица, и изменить его было трудно.
И вот я в белоснежной ночной рубашке с кружевами на съемочной площадке в декорациях замка де Пейрака. В первых же кадрах я снималась вместе с самим знаменитым графом, которого играл Робер. Я с удовольствием вновь встретилась с ним. Всегда слегка мрачный, меланхоличный, однако легко приходящий в возбуждение, он страстно обнял меня при встрече, выказав крайнюю радость, и спросил: «Ты помнишь?» Я помнила и ничего не забыла. Ужин у него лома. Поцелуй в губы. Его уход и появление в халате. Мое бегство из его апартаментов. Прошло четыре года, но все до сих пор оставалось в моей памяти.
Робер улыбался и имитировал хромоту, слегка приволакивая ногу. Прогуливаясь возле декораций, он остановился лишь для того, чтобы рассмотреть шрам с запекшейся кровью, который по сценарию у него должен был быть на левой щеке. В зависимости от крупного или дальнего плана гримерша каждый раз либо увеличивала, либо уменьшала его. Итак, мы оказались с ним в постели, чтобы снять сцену, в которой Анжелика оказывает сопротивление Жоффрею, поскольку он вызывает у нее страх и она считает его безобразным и омерзительным. Я думала, что Робер воспользуется некоторыми сценами, чтобы прижать меня к себе, но эти попытки были настолько слабыми, что мне трудно сказать, было ли это сделано с умыслом. Романтизм наших отношений померк, поскольку мы были не одни. На съемочной площадке находилась куча рабочих, посетителей, любопытных, и это совсем не способствовало нашему роману. В довершение ко всему жена Бернара Бордери устроилась рядом с камерой и не спускала с меня глаз.
Я позаботилась о том, чтобы сделать оговорку в контракте: я никогда не буду сниматься обнаженной, и никто не увидит на экране ни моей груди, ни другой части тела. Присутствуя на долгих переговорах между продюсером, режиссером, директором по фотографии и оператором, я поняла, что они что-то замышляют против моей воли. Я прервала их и сказала, что не может быть и речи о том, чтобы снимать меня обнаженной. При необходимости я могу снять верхнюю одежду, но не появлюсь в нижнем белье. Они пообещали строго соблюдать это положение контракта, но дело с фургоном, в котором меня привозили, подсказало мне, что я не должна верить Кону на слово. Даже после того, как они пообещали не снимать меня сверху ниже кончика грудей и снизу ниже пупка, я решила использовать стратегию, которая помешала бы им нанести мне удар в спину. Выйдя на съемочную площадку, я попросила всех технических работников спуститься со строительных лесов. Когда я сняла свой вышитый пеньюар, они оторопели: на соски и пупок, вплоть до бедер, были наклеены куски красного пластыря, которые сверкали так, что рябило в глазах. Точно так же я заклеила интимные места, тем самым заставив оператора снимать меня таким образом, чтобы не было видно пластырь ни сверху, ни снизу. Тем самым я лишила техников возможности продемонстрировать мое тело толпе, хотя мне нечего было стыдиться: у меня были прекрасные грудь и бедра.
Увидев эти красные ленты, продюсер позеленел от гнева, но, несмотря на крики, просьбы, приказы, ему не удалось настоять на своем. Большинство людей, особенно мужчины, твердо верили в слухи, что я снималась полностью обнаженной в том или ином фильме, и поддерживали их. Но это не так. Я не показывала своего тела. Но правда и то, что камера всегда останавливалась на пределе. Тело маркизы заставляло, вероятно, фантазировать толпу, поэтому многие воображали, что видели меня голой на экране.
Если кто-то рассказывает, что видел меня без одежды, он не лжет, но таких людей не много*. Я знаю по крайней мере двоих, кто подглядывал, словно ученики коллежа после пирушки, как Анжелика принимает ванну. Робер и мой друг Серж Аркан, например, совсем не стеснялись во время съемок купания, когда маркиза ныряет в бассейн замка де Пейрака, встать за прозрачный занавес. Там, приковав взор к прозрачной ткани, присев в уголке у колонны, сделанной из картона, спрятавшись в полутьме, эти два весельчака отводили душу. Никто их не видел, и никто об этом не знал, но я была абсолютно уверена, что десяток рабочих делали то же самое. Зачем сердиться сейчас? Нужно было реагировать сразу. Я же узнала об этом через много лет, когда Робер на одном обеде рассказал мне об этом во всех подробностях. Меня это ошеломило, но я решила, что лучше рассмеяться.
На съемочной площадке у меня не было ни секунды свободного времени. Чтобы по максимуму использовать декорации, Бордери сразу снимал все сцены, которые должны были в них разворачиваться. В течение одного дня я играла Анжелику в восемнадцать лет, потом в двадцать пять, попеременно с гримом и без грима, при полном параде и с распущенными волосами, в платье дикарки и в придворном наряде. Вечером, приезжая домой в пустом фургоне, без овощей и фруктов, измотанная после стольких часов беспрестанной работы, я возвращалась к мужу, который мучил меня своей болезнью. Устав от всего, на последнем дыхании, я решила съехать со своей квартиры. Здесь я оставила Жанну и Кали, мою гувернантку из Эльзаса и собаку, немецкую овчарку, и поселилась в гостинице, недалеко от острова Сен-Луи, почти без вещей, с одной только мыслью: спать, спать и спать. И забыть на несколько ночей, что самая знаменитая в данный момент актриса, самая желанная в течение многих лет героиня на самом деле, несмотря на всю пышность антуража, блеск золота и игривый тон, женщина меланхоличная и одинокая.

Примечания

* Со слов Мишель Мерсье можно сделать ошибочный вывод, что она в своей кинокарьере вообще не снималась обнаженной. Однако за 4 года до первого фильма об Анжелике кинозрители могли видеть её обнаженную грудь в фильме "Стреляйте в пианиста".

Шарль Азнавур и Мишель Мерсье в фильме "Стреляйте в пианиста" / Tirez Sur Le Pianiste (1960):